Гарм опешил. Он давно свыкся с собственными горестями и печалями, с собственным бесконечным одиночеством. Даже в Прайде, окруженный соплеменниками, он всегда ощущал себя несколько отстраненно и старался вести себя соответствующим образом. И хотя временами его охватывала мрачная и беспросветная тоска, но это случалось все реже и реже, и последнее время он все чаще и чаще гордился своим одиночеством, своей отчужденностью от других. Он воспринимал себе и свое одиночество как что-то само собой разумеющееся, и так же он воспринимал и то, что у других львов и львиц, равно как и всех остальных обитателей полей, лесов и пустынь, которых он встречал на своем пути, есть семьи, привязанности, любимые... Это казалось ему естественным, и то что он счастлив в своем одиночестве, а другие так же счастливы в союзе с кем-то не раздражало его, он не испытывал ни зависти, ни ревности, ни обиды на себя или других.
Ему совершенно не нравился Яр, друг Асаби. Эта неприязнь была непонятной для Гарма, и казалось ему абсолютной иррациональной, ведь Яр всегда был с ним приветлив, да и вообще он казался очень положительным. однако сколько не думал он над ее причинами, так и не смог найти ничего, что могло бы объяснить, почему при виде этого льва и даже просто при упоминании его имени, он чувствовал, как внутри него вспыхивает вначале еще маленький, едва тлеющий уголек злобы, готовый, если его вовремя не погасить, в доли секунды обернуться ярким и грозным пламенем ненависти. Испепеляющем душу пламенем, отблески которого хорошо видны в зрачках льва, поддавшемуся на искушение. Однако, несмотря на всю неприязнь, Гарму всегда казалось, что Асаби и Яр прекрасная пара, и во многом поэтому он и сдерживал свои эмоции. И вот теперь, как оказалось, он делал это зря!
ДА, ЗРЯ! И ты, ты, жалкий трус, ты не должен был что-то там думать, что-то там воображать, это все жалкие ОПРАВДАНИЯ! Ты должен был разорвать этого мерзавца, этого негодяя, эту гиену, которая по какой-то совершенно непонятной прихоти Айхею оказалась заключенной в обличии льва, разорвать его горло, и залить песок пустыни его кровью! Стереть эту мерзкую ухмылку с его морды, разбить его череп и пусть гадкие, отвратительные черви, живущие там, корчатся под жарким солнцем! Разорвать его на куски, в клочья, и дать стервятникам очистить кости от мерзкой, черной плоти!
Гарм почувствовал, как его морду искажает гримаса ярости, заставляя обнажить клыки, и неимоверным усилием воли заставил себя (или не себя?) остановиться. Тот голос, что сейчас говорил, нет, не говорил, а кричал в нем, был знаком ему, и он пугал его. Очень пугал. Пугал черной, не поддающейся описанию злобой, пугал бесконечной и безграничной уверенностью в собственной правоте, и больше всего пугал тем, что он очень походил на голос самого Гарма. Тогда, на войне, он звучал часто. Сейчас же, в дни перемирия, он хотя и стал тише, однако даже небольшое происшествие, незначительная обида или ссора вызывали его из глубин подсознания. В эти мгновения мир в зрачках Гарма окрашивался красным и черным, и это, вкупе с теми словами которые нашептывал голос и с теми мыслями что он старательно внушал, пугало Гарма. Пугало настолько, что временами ему начинало казаться, что однажды он поддастся на уговоры и мир вокруг него действительно станет кроваво-красным.
Гарм покосился на Асаби – не заметила ли она этой вспышки ярости? И только сейчас Гарм понял, что зеленые глаза львицы полны неподдельного горя и печали. А ее голос? Сколько же в нем горечи и тоски! Толстокожий бесчувственный надутый болван! Как же можно быть таким бессердечным и невнимательным – обругал он себя. Однако от этого ему совершенно не стало легче. Он мучительно размышлял над тем, что сказать Асаби, как попытаться утешить ее, и совершенно не находил никакого ответа на этот вопрос. Гарм никогда не отличался красноречием. Привыкший полагаться на дела, а не на слова, он всегда казался себе самому совершенно и абсолютно беспомощным там, где нужны были не сила и действие, а внимание и участие. Вот и теперь, Гарм казалось самому себе совершенно нелепым, а все мысли, что рождались сейчас в его голове, казались глупыми и беспомощными.
Однако, несмотря на всю очевидную для него беспомощность в подобных делах, он вдруг неожиданно решил, что обязан, именно обязан помочь Асаби. Асаби, которая всегда так нравилась ему, Асаби, в присутствии которой ему становилось легче на душе… Асаби, которую он не мог сейчас бросить.
Асаби, постой… Ну почему ты решила, что он тебя бросил? Может быть он тоже просто захотел побыть в одиночестве? И вскоре вернется? А может, у него появились неотложные дела? И он опять же придет назад, к тебе? Ну зачем сразу думать о чем то плохом? И с чего вдруг ты решила, что надоела ему? Да разве ты можешь надоесть? Прости, может быть, зря я лезу к тебе со своими утешениями. Ты выглядишь… Да если честно, я еще ни разу не встречал такой расстроенной львицы. Может быть пойдем вместе и осмотрим окрестности? Я вроде как считаюсь неплохим разведчиком – Гарм улыбнулся. Я думаю, Яр найдется. А уж если он найдется, и окажется, что ты была права, то у тебя будет отличная возможность надавать ему по ушам. А еще лучше будет, если ты предоставишь это возможность мне – произнес Гарм уже без улыбки, глядя в глаза львицы. Зеленая бездна этих затягивала его как омут.
Кликаем ежедневно
